Как волки очутились на дереве?

Звучание и голос Дисклеймер: пост посвящен голосовому объекту и носит сугубо психоаналитический характер (интересно будет аналитикам). Как можно понять идею Лакана о том, что в процессе психоанализа мы имеем дело с изменением Реального под действием Символического? Лакан формулирует эту идею по-разному. К примеру, во II семинаре, он говорит, что в психоанализе речь идет о манипуляции символами с целью решения проблем энергетического характера. Мне кажется, что наиболее точно это проясняется через разработку голосового объекта, что, забегая вперед, станет основой для теории йазыка (lalangue) – том особом измерении языка, пользование которым отсылает к S1, языковой метке субъекта. ⬇️ Снова обращаемся к семинару Тревога, в котором читаем: связь языка со звучанием не простая случайность, звучание не носит характера случайности, напротив, оно инструментально. Что это значит? Возьмем – в качестве упрощенной модели внутреннего уха человека – духовой музыкальный инструмент, то бишь трубку, заполненную пустотой (или пустоту, вокруг которой образуется трубка). Что представляет собой процесс извлечения звука, скажем, из флейты? А точнее: что именно заставляет звучание звучать? Ответ Лакана периода 63 года особенно лаканичен: именно пустота, которая содержится в трубке диктует свою волю резонирующей в ней реальности. На первом этапе и, очень упрощая, можно сказать, что сама структура трубки навязывает воздушному потоку свои свойства, порождая звучание. Таким образом, эта пустота предстает в качестве объекта а, который функционирует здесь в реальной роли посредника. Посредника между телом и тем, с чем это тело сталкивается. Но звучание как таковое еще не является голосом, ведь голос резонирует не просто в пустоте, но в пустоте Другого в собственном смысле слова, т.е. пустоте отсутствия гарантии. Именно голос, причем голос повелительный, измерение которого открывается за счет утяжеления звучания его связью с означающим, голос, направленный на слово, и позволяет истине войти в мир. Истина, говорит Лакан, входит в мир вместе с означающим; она поверяет себя и отсылает себя к себе самой лишь посредством тех откликов, что порождает она в реальном. Человеческий субъект не просто ассимилируется с голосом. Голос инкорпорируется в субъекта, становится заимствованной из внешнего мира, внедренной в тело, инородной погремушкой, которая позволяет ориентироваться в мире Символического. Это и есть то, что позволяет голосу моделировать нашу собственную реальную пустоту. Принципиальная инаковость голоса с одной стороны, со стороны Другого, и телесные эффекты, которые голос оказывает на говорящего субъекта – с другой, и позволяют говорить о том, что даже минимальное, еще далеко не символическое использование языка (lalangue) становится тем, что размечает субъетка, за счет усвоения природы инаковости. P.S. Подумать о разнице звучания и голоса, задаться вопросом, а кому же, всё-таки, этот самый голос принадлежит, может помочь запись оперы Франсиса Пуленка Человеческий голос (La voix humaine / Music by Véronique Gens, Orchestre National de Lille). Ссылка в комментариях.

Тирания Сверх-Я, Сверх-Я культуры и эмансипация желания. Оставаться верным своему желанию — эта расхожая, поскольку опять-таки — манифестная — формулировка Лакана, занимающая центральное место в психоаналитической этике, подобна транспаранту, чуть ли не требованию, призывающему своей кажущейся простотой к буквальной трактовке. Как если бы перед субъектом стояла простая задача: сначала определиться с тем, чего он желает, а затем — сразу и без оглядки — устремиться к вожделенной цели. Думаю, что нет нужды говорить о том, что речь идет о чем-то принципиально ином, а порой и прямо противоположном. В этой заметке мы завершим наш мини-цикл, посвященный инстанции Сверх-Я. Мы вновь обращаемся к тексту Фрейда Неудобство культуры. ⬇️ Мы уже описали чувство вины и его источники, а также набросали план либидинального бюджета инстанции Сверх-Я. Теперь сосредоточимся на том, как именно эта инстанция обнаруживает свою двойственную природу, принуждающую следовать Закону и одновременно нарушать его. Итак, было отмечено, что говорить о совести можно лишь после того, как установлена инстнация Сверх-Я, тогда как сознание виновности возникает раньше Сверх-Я, то есть и раньше совести. Эта виновность — выражение страха перед внешним авторитетом, <...> прямой потомок конфликта между потребностью в его [авторитета] любви и стремлением к удовлетворению влечения, торможение которого порождает склонность к агрессии. Т.о. чувство вины имеет двусоставную природу: вина из страха перед внешним авторитетом и перед авторитетом внутренним. Этим двум компонентам соответствуют и два источника агрессии, поставленные Сверх-Я себе на службу. Однако клинический опыт показывает, что усиление чувства вины и, соответственно, потребности субъекта в наказании, приходит не только при удовлетворении сексуального влечения, но и при его неудовлетворении. Как такое возможно? Можем ли мы объяснить это исключительно тем фактом, что Сверх-Я, как говорилось ранее, не делает различий между побуждением и реальными действиями? Фрейд отвечает, что такое возможно только окольным путем. Запрет, препятствующий эротическому удовлетворению, пробуждает агрессию против этого запрета, а агрессия, в свою очередь, сама должна быть подавлена. Таким образом, родина чувства вины — агрессивные влечения. Из этой логики Фрейд выводит (пускай и в приблизительном виде) формулу: если побуждение подлежит вытеснению, то его либидинозные части превращаются в симптомы, а агрессивные компоненты — в чувство вины. Описанное выше относится к личной истории каждого субъекта, но ни один субъект не существует сам по себе. Субъект — это всегда субъект культуры, а то есть, субъект вины. Сверх-Я культуры ровно так же, как и Сверх-Я субъекта выдвигает свои строгие, идеальные требования, несоблюдение которых карается жестоким образом. Поэтому теперь, зная экономические и динамические принципы Сверх-Я, нам не составляет никакого труда понять, на какую именно мельницу льет воду главный призыв современного мира — "Наслаждайся!!!". В этом пункте мы возвращаемся к обозначенному в самом начале вопросу: что значит оставаться верным своему желанию? Буквальное понимание этой максимы и, следовательно, эмансипация действий, направленных на получение желаемого безотносительно чего-либо, может привести только к трагическому результату: ужесточению Сверх-Я, которое постепенно становится все более и более кровожадным. В этике психоанализа речь идет не о тотальной эмансипации поведения, а об эмансипации субъекта в отношении Сверх-Я. Этому служит реконструкция Идеала-Я и его тонкая регулировка, чем, среди прочего, и занят психоанализ невротического субъекта и что помогает ему распоряжаться своими действиями в отношении желания. Если до анализа между желанием чего-либо и непреодолимым побуждением осуществить это желание устанавливается императивная эквивалентность, то после — субъект получает возможность установить свой собственный закон желания, следовать или не следовать которому он волен выбирать сам.

Субъект пристегнутый и нет. Как-то мы уже говорили о метафоре и метонимии. Поговорим еще раз. Одной из находок в речи, с пом. которых можно провести различие между субектом невроза и психоза, является т.н. точка пристежки – специфическое означающее, останавливающее бесконечное скольжение цепочек означающих и означаемых друг относительно друга, конкретное место, указывающее на работающий символический фаллос (Ф). Однако аналитику невротической структуры следует быть осторожным с тем, чтобы усматривать эффект метафоры в каждой завершенной фразе пациента. И в семинаре Психозы Лакан дает очень точное описание того, как именно являет себя фаллическая функция, как распознать, что перед вами действительно точка пристежки, а не семантема психоза и не неологизм – этой самой точки пристежки воображаемые аналоги. В качестве примера Лакан использует последнюю трагедию Жана Расина Гофолия (оч. рекомендуется к прочтению). Попробуем вкратце изложить важную для нас часть сюжета. Авенир, полководец израильской царицы Гофолии, жаждущей уничтожить наследников Иудеи и, мягко говоря, преуспевшей в своем кровавом деле, приходит к первосвященнику Иодаю с речами сколь смутными, столь и двусмысленными. Он как бы пытается предупредить первосвященника об опасности, которая его поджидает, и даже проявляет в этом некое рвение. Но этого рвения для Иодая недостаточно, чтобы открыться Авениру и рассказать ему о том, что он воспитывает одного из чудом уцелевших наследников Иудеи. Это рвение для него пока еще окрашено неоднозначностью, пока оно не очень ясно, зыбко, и что за мотивы движут Авениром – большой вопрос. При этом на страх перед потенциальным гневом Гофолии за сокрытие наследника он отвечает так: Мне кроме Господа, никто не страшен боле. Лакан делает акцент на появлении этого означающего - страх Божий (crainte de Dieu). Это далеко не тот страх (peur), что возникает, скажем у детей, решивших поиграть в страх (jouer à avoir peur): посмотреть фильм ужасов или рассказать друг другу страшные истории перед сном. В этом случае мы имеем дело с тем специфическим удвоением субъекта, которое одновременно с боязнью и позволяет извлекать удовольствие из чего-то страшного. Страх Божий – это не что-то смутное, изменчивое, паническое. В контексте дискурса пьесы это означающее, которое превращает все страхи в беспримерное мужество. И именно сила этого означающего (crainte de Dieu), будучи переданным Авениру первосвященником, превращает его сомнительное рвение (zèle) в сцену верности (fidélité). Это именно то, что Лакан называет трансмутацией в лоне означающего. Это и есть та точка, вокруг который всякий конкретный анализ дискурса должен выстраиваться. Итак, повторим еще раз. Аналитик, причастный структуре невроза, нередко испытывает искушение принять что-то прозвучавшее в речи анализанта за некое значение, за эффект работы фаллической функции. Это и понятно, поскольку сам он пользуется метафорой днями напролет, не замечая этого, и потому склонен усматривать в другом что-то похожее (делать этого не стоит не только в кабинете, но и в жизни). Но следует помнить, что далеко не всякая завершенная субъектом фраза указывает на точку пристежки, метафору, метку работающего Ф. Его работа выдает себя строго определенным образом, трасформируя первоначальное, сомнительное и двусмысленное, готовое обернуться своей противоположностью, во что-то такое, что создает особый центр тяжести в речи, что-то, что не теряет всех многозначительных коннотаций (в отличие от психотического неологизма, истина которого сводится к самому себе). Всё исходит из этой точки и образуется вокруг нее. Это точка схождения, позволяющая задним числом и заглядывая вперед, расставить по своим местам все, что в данном дискурсе происходит. (На изображении, кстати, Гофолия, она тут приказывает убивать младенцев, Bibliothèque Nationale de France, Fr. 598, f. 78r.)

Смещение фокуса внимания к вопросу наслаждения по мере продвижения в лакановском проекте очевидно. Несмотря на то, что попытка формального различения будет сделана в семинаре Ещё, уже в Тревоге Лакан представляет довольно четкую схему устроения женского наслаждения. Для этого он заимствует пример из поэмы Т.С. Элиота. Зарисовка проста. Мелкий служащий некоего агентства, "сделав своё дело", покидает квартиру женщины. То, что происходит дальше, Элиот описывает так: Когда хорошенькая женщина позволяет себе поступить безрассудно, то потом, оставшись одна, она бродит по комнате, автоматически поправляя прическу, и меняет на грамофоне пластинку. В этом месте Лакан делает акцент на трех вещах. Во-первых, на принципиальной связи женского желания с вопросом о наслаждении. Во-вторых, на том, что женщина не только гораздо ближе к наслаждению, чем мужчина, но и вдвойне зависима от него. И, в-третьих, он указывает на то, что место этого наслаждения связано с загадочным характером ее не поддающегося локализации оргазма, т.е. локализации вне фаллоса, за пределами органа. Такой двойственный режим существования проливает свет на принципиальную сложность, связанную с вопросом женщины о ее месте. Предстать перед мужчиной в виде объекта фаллических притязаний, объекта, не знающего детумисценции, объекта способного поддержать мужское желание, недостаточно, поскольку женщине доступно и другое измерение, имеющие отношение к полному наслаждению, Jouissance с большой буквы J. Важно отметить, что это второе измерение не только не отменяет существования женщины в качестве фаллоса, но и обеспечивает его – с учетом этого "не знающего детумисценции характера". Именно поэтому отчаянная борьба женщины с режимом бытия в качестве фаллоса обречена на провал. Открытие для неё будет связано с обнаружением того, что этим режимом существования она не исчерпывается.

Я вообще против фабрикации мировоззрений. Я предоставляю это делать философам, которые, по собственному признанию, считают неосуществимым странствие по жизни без такого бедеке, дающего сведения обо всем. Примем смиренно презрение к нам, с которым на нас свысока взирают философы с позиции своих более высоких потребностей. Поскольку мы не можем отречься и от своей нарциссической гордости, поищем утешение в мысли, что все эти «путеводители по жизни» быстро устаревают, что именно наша близоруко ограниченная мелочами работа как раз и делает необходимыми их новые издания и что даже самые современные из этих бедекеров представляют собой попытки заменить старый, столь удобный и совершенный катехизис. Мы точно знаем, как мало света доныне сумела пролить наука на загадки этого мира; все громогласные заявления философов ничего не могут в нем изменить, и только терпеливое продолжение работы, подчиняющей все требованию достоверности, постепенно может создать перемену. Когда путник в темноте распевает песни, он этим отрицает свою боязливость, но светлее от этого не делается. Зигмунд Фрейд «Торможение, симптом, тревога», 1926.

Цель наших усилий мы можем выразить в различных формулировках: осознание бессознательного, упразднение вытеснений, восполнение пробелов памяти — все это сводится к одному и тому же. Но, возможно, вы будете не удовлетворены этим признанием. Вы представляли себе под выздоровлением нервнобольного нечто другое, что он становится другим человеком после того как подвергся утомительной работе психоанализа, а тут вдруг оказывается, что весь результат заключается в том, что теперь у него чуть меньше бессознательного и чуть больше сознательного, чем прежде. Что ж, наверное, вы недооцениваете значение такого внутреннего изменения. Излечившийся нервнобольной действительно стал другим человеком, но в сущности, разумеется, он остался таким же, то есть он стал таким, каким он мог бы стать в лучшем случае при самых благоприятных условиях. Но это очень много. Когда вы затем услышите, сколько всего нужно сделать и какого напряжения это требует, чтобы добиться того внешне незначительного изменения в его душевной жизни, значение такого различия в психическом уровне, наверное, вам покажется правдоподобным. Эти слова были произнесены Фрейдом более 100 лет назад перед аудиторией Венской психиатрической клиники, но суть вопроса от аудитории не изменилась ничуть.

Психоаналитическая резня означающим: символ. Форклюзия Имени Отца, полагающая начало психотической структуре, с необходимостью расчерчивает необъятное поле для субективных изобретений, которые могли бы хоть как-то означить Другого, задать то минимальное расстояние между субъектом и Другим, необходимое для сохранения субъективности и экранирования наслаждения. Нередко – за неимением символического материала как такового, ввиду радикального отсутствия фаллического означающего (Ф) – субъет в целях означивания вынужден использовать собственное тело. Я не собираюсь утверждать, что изобретение Рика Дженеста, более известного как Zombie Boy, непременно указывает на психотическую структуру. Я даже не буду подробно останавливаться на тату швов, как бы зашивающих кромку рта. Я лишь хочу на его примере продемонстрировать то, как может быть задействовано тело в целях квази-символизации. Одна из его татуировок представляет собой надпись The saw is family. Это не просто фраза, её произносит Дрейтон Сойер [Sawyer] в фильме 1986 года Техасская резня бензопилой 2 (реж. Тоуб Хупер). Дрейтон говорит следующее: You got one choice, boy. Sex or the saw. Sex is, well, nobody knows. But the saw, the saw is family. – У тебя один выбор, парень. Секс или пила. Секс – это, ну, никто не знает. Но пила, пила – это семья. В контексте картины эта фраза выражает его ключевую тему, а именно тот факт, что несмотря на беспредельную жестокость и каннибалические наклонности семейства Сойеров, они остаются семьей, представляют собой единство и именно пила [saw] – главное орудие их кровавых забав, оказывается не просто инструментом, но специфическим означающим, которое является основой их символической идентификации. На наших глазах завязывается узел из Реальной бензопилы [сhainsaw], её Воображаемого образа и Символического элемента в качестве семейного означающего "пила" как такового [saw], которое не просто обнаруживается в истории семьи в кач. воображаемого элемента, но буквально (!) вписано в неё [Sawyer], является Именем. После выхода фильма фраза The saw is family быстро стала частью массовой культуры, и не без причин. Эта фраза превратилась в символ – именно символ, а не знак – символ Единства и Деструктивности (в этом смысле стоит отметить и усвоение амбивалентности, и требуемый уровень овладевания влечения смерти, хотя бы в контектсте его изолирования). О значении же и функции этой фразы, нанесенной на кожу Зомби Боя, что ж, об этом предлагаю поразмышлять самостоятельно. (А на фото кадр из Техасской резни...2, ну и Zombie Boy в пресс-центре Комсомольской правды в Краснодаре в 2013 году)

Заново родиться. Для аналитика не секрет, что в процессе психоанализа человек меняется и, время от времени, эти изменения носят настолько выраженный характер, что впору говорить о том, что перед нами совсем другой человек. С чем же это связано? Поищем ответы в текстах Лакана. Первое, что приходит на ум, это Ниспровержении субъекта..., где Лакан пишет об особом модусе времени, в рамках которого разворачивается психическая реальность субъекта. Он говорит о специфическом ретроверсивном эффекте, в силу которого субъект на каждом этапе становится тем, чем был уже заранее, в силу чего заявить о себе субъект способен только в т.н. предшествующем будущем — т.е. о том, что существует лишь как прошлое с точки зрения будущего. Во-вторых, вспоминается фрагмент Римской речи, в которой Лакан скажет, что это особое время отвечает на вопрос: чем я буду в прошлом для того, чем я теперь становлюсь? А из этого вопроса следует еще один: могу ли я быть в настоящем тем, чем я не буду в прошлом? Эти моменты напрямую связаны и с размышлениями Лакана в семинаре Психозы – размышлениями о страдании Эдипа в софокловском Эдипе в Колоне. В этой трагедии есть слова, принадлежащие хору – me phunai. Обычно их понимают как лучше не родиться вовсе, тогда как на деле, отмечает Лакан, значение их радикально иное: me phunai отсылает к идее не родиться таким. Понимание этого временного механизма оказывает кардинальное влияние на понимание аналитиком сути аналитического процесса и источников субъективных изменений. Так о чем же идет речь? Налицо идея о том, что субъект настоящего находится в тотальной зависимости от тех означающих, с помощью которых сруктурирована его личная история. Субъект обречен на повторение в той мере, в какой он уверен в тождестве Я и речи. Но когда в процессе личного анализа человек обнаруживает, что он не равен тому, что он о себе говорит, появляется возможность взглянуть на записанную историю прошлого иначе. Дописывание недостающих фрагментов личной истории с необходимостью приводит к тому, что прежние означающее, которые хотя и не изменяются как буквы, тем не менее претерпевают изменение, которое и позволяет случиться некоторому сдвигу в настоящем. Например, человек, история которого описывается им, скажем, в терминах непрерывного страдания, оказывается обреченным на своё невротическое страдание. Изменение означающей цепочки за счет восстановления целостности истории приводит к изменению прошлого, в соответствии с которым, теперь измененным, возможен сдвиг в настоящем. Проще говоря, трагический пафос невротического субъекта, восклицающего "Лучше бы я вообще не рождался!", теряет модус необходимого и приобретает модус всего лишь возможного тогда, когда ему открывается истина о том, что он не мог не родиться таким в прошлом, но он может не родиться таким сейчас. (На фото скульптура Эдип в Колоне Жана-Батиста Юга, 1885).