Последние публикации Как волки очутились на дереве?

С приходом христианства в неумолимой судьбе, в герметичной и непостижимой формуле прорицания, в парадоксальной заповеди, толкающей человека ко второй смерти, возникает зияние, пустота. По мере того, как заповедь эта теряет под собой основание, поскольку мы оказываемся перед лицом бога, который не может давать бессмысленные повеления и который лишил смерть ее жестокого облика, на первый план выходит любовь. Это она становится на это место, заполняет собой образовавшуюся пустоту. Жак Лакан «Перенос», 11 января 1961.

Случай Жана Жене – это пример клинической трансформации, происходящей через встречу с Реальным. Сцена в поезде – это своего рода «зеркальное кровотечение», фиксирующее момент, в котором прежняя структура субъекта разрушается, а новая начинает проступать. Лакан называет такие моменты scansion, т.е. субъективные точки прерывания, когда в поле привычного, automaton, подчиненного принципу удовольствия, вдруг прорывается Реальное, не поддающееся символизации вовсе не по причине своей потусторонней природы. Именно это происходит с Жене: столкновение с Реальным разрушает старую схему, опиравшуюся на нарциссическую игру отражений. Старый порядок: фаллическое воображаемое и эротическая идентификация Ранее уже было сказано, что систему наслаждения "первого" Жене составляли эротизм, мазохизм и культ тела. Другой в его мире – не субъект, а зеркало, возвращающее ему его собственный образ в кач. объекта желания. Мужское тело, его сила и блеск – это фаллическая агальма, удерживающая иллюзию целостности. Взгляд Другого подтверждает эту полноту по формуле: быть видимым – значит существовать. В этом смысле Жене живёт в структуре зеркала, где я это то, что смотрится. Разрыв: встреча с объектом-взглядом Сцена проста: 43-летний Жене встречается с "отвратительным стариком" в купе поезда. Встреченный взгляд другого не становится ответом, отражением; это не симметричный обмен, как прежде, но это именно то, что можно определить как объект-взгляд – т.е. элемент, который передаётся, но всегда ускользает, вызывая тревогу и нарушая целостность поля видимого. Жене фиксирует этот момент в формуле, ставшей центральной: Я вытекал из своего тела через глаза в тело попутчика, в то время как он втекал в моё. [Je m’écoulais de mon corps, et par les yeux, dans celui du voyageur, en même temps que le voyageur s’écoulait dans le mien.] Это не просто обмен взглядами, а разрушение границы между образом и телом. Взгляд, как объект а, проделывает дыру в ткани видимого, превращая то, что раньше было панорамой отражений, в зияющее поле, где субъект теряет свою форму. Так возникает то, что можно назвать «зеркальным кровотечением» (hémorragie spéculaire) – утечкой Я через глаза, распадом воображаемого панциря. Тело теряет фаллическую плотность, превращаясь из образа наслаждения в тело живое, подверженное утрате. Падение образа и рождение нового субъекта Жене переживает не просто утрату, но структурное событие. Он пишет: Эротизм и его ужасы показались мне окончательно отвергнутыми... Мир вдруг начал колебаться. [L’érotisme et ses fureurs me parurent refusés définitivement... Le monde soudain flottait.] Эта «плавающая» реальность есть свидетельство того, что Реальное дало о себе знать через прорыв ткани Воображаемого. Мир более не держится на зеркальной согласованности, образ тела теперь не центр власти, а взгляд – не подтверждение. Вместо этого возникает пустота. Взгляд, ставший объектом a, перестаёт быть местом нарциссического восхищения и становится причиной желания, источником движения, который невозможно ни удержать, ни присвоить. Жене переживает этот скользящий элемент не как метафору, а как телесную утечку. Именно в месте, где взгляд проделывает дыру в образе, возникает субъект. Можно сказать, что взгляд рождает субъекта там, где распадается образ. Там, где прежде действовало Je me voyais me voir («Я видел, как я себя вижу»), теперь звучит je suis regardé («я смотрим»). Это поворот от активности к пассивности, которая не означает слабости; напротив, этот поворот фиксирует появление субъекта желания, который возникает не в отражении, а в расщеплении между видением и видимым. Это «зеркальное кровотечение» становится у Жене не образом разрушения, а точкой трансгрессии. Оно знаменует выход из фаллической иллюзии полноты к опыту неполноты как условию субъективности: от фаллической мощи к признанию уязвимости, от зеркала – к взгляду, от наслаждения – к существованию в разделённости. В этой пустоте Жене находит не конец, а начало: возможность быть субъектом без опоры на образ, без фаллоса как знака целостности, но с Реальным в качестве основания.

Зеркальное кровотечение Пост о Жане Жене вызвал любопытный отклик и несколько вопросов, один из которых оказался особенно справедливым. Непроясненной для некоторых читателей по вполне понятным (негативным) причинам осталась сцена в поезде в кач. движка субъективных метаморфоз. Пользуясь случаем, проясним. ⬇️

Живое и мёртвое. Живое мёртвое. И мертвое живое. Смерть в психоанализе своими эффектами обязана регистру Символического. Она является не событием, а структурой: границей означающего порядка, в пределах которого субъект как означающее исчезает. Именно поэтому необычайно интересны свидетельства субъектов, для которых сам означающий порядок оказывается проблематичной зоной. ⬇️ В неврозе смерть опосредована символическим законом, который вводит запрет, то есть невозможность, и тем самым задаёт границы человеческой жизни как чему-то возможному. Поэтому для невротика смерть вписана в порядок желания: именно потому, что связана с кастрацией. Невротик не просто знает, что смерть существует. Вокруг этого знания он выстраивает фантазм: субъект обсессии – через стремление контролировать смерть, субъект истерии — через провокацию Другого на признание её власти. Но в психозе мы имеем дело с выпадением этого момента опосредования. Что значит отбрасывание Имени-Отца? Это значит, что означающее, структурирующее отношение к закону, не вписано в символический порядок субъекта. Следовательно, и невозможное как таковое отсутствует. Смерть не символизируется и потому не представлена как граница. Можно сказать, что для психотического субъекта смерть не означает. Из-за такой диспозиции он может вести себя двояко: либо так, словно смерти не существует, либо, напротив, сталкиваться с ней в виде Реального, необрабатываемого и чудовищного. Если у невротика смерть стоит в конце означающей цепочки (Я знаю, что когда-нибудь умру), то в психозе она оказывается в начале, как нечто уже свершившееся. Описания себя как мёртвого, пустого, лишённого субъективности недвусмысленно указывают на то, что в Символическом психотический субъект так и не родился. Смерть в этом случае есть не предел, а дыра в этом Символическом, из которой даёт о себе знать Реальное (в виде галлюцинаций, телесных феноменов и проч.). Она не структурирует жизнь, а разрывает её, оказываясь внешней и внутренней одновременно: внешней – потому что приходит извне, как чужая сила; внутренней – потому что проживается в теле, в его распаде, проникающем движении, аннигиляции. Яркий пример, как нетрудно догадаться, фрейдовский случай Шребера. Его Бог занят тем, что возвращает души в мертвые тела, анимирует мёртвое. Это и есть буквальное проявление невозможности различить пару живое/мёртвое. То, что у невротика было бы невозможным, т.е. оживить мёртвое тело, для психотика не имеет такого статуса, потому что, как уже сказано, невозможное есть продукт символического закона. Если закон не действует, то ничто и не запрещено: мёртвое может оживать, а живое – умирать без конца. В связи с этим стоит отметить одну особенность психотической речи о смерти. В ней полностью, или почти полностью, отсутствует то, что указывало бы на смерть как на предмет страха. Психотический субъект говорит: «Я уже мёртв, но тело ещё живо», или «Я умер, но они оживили меня» и т. п. Смерть не символизирована, а переживается без опосредования означающим. Поэтому здесь уместно говорить не о невротическом страхе смерти (или его аналоге — страхе сойти с ума), а об опыте субъективного распада. Говоря о речи, нужно затронуть и ещё один момент, касающийся метафоры. Вспомним описания опыта Антонена Арто: Я умер, потому что мои органы умерли во мне..., Они украли у меня жизнь и вытащили из меня голос. При беглом чтении это можно принять за поэтический образ, однако аналитику важно помнить: это не метафора, а выражение телесного переживания смерти, без возможности придать ему символический смысл. (На фото Мертвые любовники неизв. автора, примерно 1470.)

От фаллической сцены к встрече с иным Психическая структура Жене первой половины жизни была организована вокруг фаллической оси – доминировали "иерархия и неравенство мест" (hiérarchie et dissymétrie des places), которые он усвоил в колонии. Его эротизм основывался на подчинении и мазохизме, где образ Другого всегда оставался образом власти и наслаждения. Жене этого периода описывает мир, где мужчины, "преданные злу обладают мужскими добродетелями" , и где отношение с Другим разыгрывается в логике унижения и наслаждения, т.е. в структуре, полностью зависящей от фаллического знака. Однако в возрасте 43 лет происходит встреча, которая внесёт радикальные изменения. Встреча со случайным мужчиной в поезде становится событием, которое разрушает прежнюю экономику желания. Вместо привычного мазохистического вовлечения, Жене неожиданно отказывается от диалога с ним. Этот отказ есть первый знак иной позиции. Однако этим она не исчерпывается, писатель замечает: "Я вдруг испытал мучительное чувство, что любой человек стоит ровно столько же, сколько любой другой». Итак, Другой больше не воспринимается как место власти или объект желания, но как чистое присутствие, равное в своём существовании. Это и есть начало нового модуса solitude. Solitude как новая топика субъекта В эссе L’Atelier d’Alberto Giacometti Жене пишет: Одиночество, как я его понимаю, не означает жалкое состояние, а скорее тайное царство, глубокую необщаемость, но при этом неясное знание о неуязвимой уникальности. [La solitude, comme je l’entends, ne signifie pas condition misérable, mais plutôt royauté secrète, incommunicabilité profonde, mais connaissance plus ou moins obscure d’une inattaquable singularité.] В этом определении одиночество перестаёт быть страданием изоляции и становится новым способом быть: без фаллической гарантии, без зеркального подтверждения. Это одиночество как forme de savoir – форма знания, где субъект признаёт неустранимое различие, собственную несоизмеримость. Одиночество у Джакометти по мысли Жене становится пластическим образом истины субъекта, истины, не скрывающейся за образом, но возникающей из разрыва. В искусстве Джакометти писатель видит воплощение этой логики: Творчество Джакометти делает наш мир ещё более невыносимым, потому что этот художник, кажется, сумел отстранить всё, что мешало его взгляду, чтобы увидеть, что останется от человека, когда будут сняты все видимости. [C’est l’œuvre de Giacometti qui me rend notre univers encore plus insupportable, tant il semble que cet artiste ait su écarter ce qui gênait son regard pour découvrir ce qui restera de l’homme quand les faux-semblants seront enlevés.] Разрыв с зеркалом Эта новая позиция прямо противоположна нарциссической. Лакан в Propos sur la causalité psychique замечает: Именно в этом узле лежит связь образа с тягой к самоуничтожению, которую миф о Нарциссе выражает в своей сути. [C’est dans ce nœud que git en effet le rapport de l’image à la tendance suicide que le mythe de Narcisse exprime essentiellement.] Нарциссическое отношение к Другому – это всегда попытка обрести себя через отражение, но тем самым субъект замыкается в мёртвой петле образа. Одиночество у Жене, напротив, разрывает этот узел: оно лишает образ его власти и открывает пространство, где каждый остаётся не зеркалом, а неповторимым существом, чья сингулярность не поддаётся измерению. В этом смысле переход Жене можно рассматривать как символическую «смену режима субъекта»: от фаллического, нарциссического и мазохистического – к субъективности, основанной на признании различия и pas-tout. Solitude становится для Жене знаком этой новой этики: одиночество, в котором субъект не нуждается в признании, но может признать другого не как двойника, а как другого в своей неизмеримости. И на полотнах Джакометти (на фото Автопортрет, 1920), и в письме Жене одиночество становится не отдалением, а формой присутствия. Это одиночество как господство без господина, как "royauté secrète" – "тайная царственность", в которой человек, наконец, становится равным самому себе.

Одиночество как форма присутствия В октябре этого года мы начали картельную работу, посвящённую вопросу сексуации и сексуальных идентификаций. Одно из направлений нашего исследования – перевод текстов, в которых психическая и символическая трансформация субъекта становится различимой в том числе через письмо. Ярким примером, взятым психоаналитиком Эрве Кастане для своей книги (переводом которой я занят), является фигура Жана Жене, чьё творчество и личная история позволяют проследить, как переход от фаллической зачарованности и нарциссического зеркала к новой логике одиночества (solitude) открывает иной модус субъективности и отношения к Другому. ⬇️

Реальность, отрицание и время Источником ощущения некоего постоянства представлений о самом себе и своей реальности служит для невротика инстанция Я. Потому он всеми силами и цепляется за неё, но вновь и внось оказывается разочарован. Проблема, как ни удивительно, заключается не в самой инстанции, которая суть набор идентификаций (сегодня одна из них есть, а завтра – уже нет), а в ошибочном представлении субъекта об этой инстанции. Невротик навязывает своему Я функцию поддержания ощущения постоянства, тогда как на деле всё обстоит иначе. Чтобы прояснить этот момент и вдогонку предыдущему посту снова обращаемся к Критике чистого разума. ⬇️ Реальность по Канту есть ощущение вообще, которое указывает на бытие во времени, а отрицание – "есть то, понятие чего представляет небытие (во времени)." Отсюда следует, что противопоставление бытие и небытие сводится к различию между одним и тем же временем: в первом случае это время чем-то наполненное, а во-втором – пустое. Но время это лишь форма созерцания, в которую всё и погружено, а вот трансцендентальной материей вещей (вещей в себе) является то, что "соответствует в явлениях ощущению." Ощущение же в свою очередь имеет некоторую количественную величину, изменения которой, как нам хорошо известно, организуют принцип удовольствия (читателям Фрейда будет небезынтересно проследить ту же логику в Наброске...). Итак. Получается, что переход от реальности к отрицанию позволяет нам рассматривать всякую реальность в кач. величины, наполняющей время. Тогда схемой реальности для субъекта оказывается постоянное "порождение количества во времени", которое регистрируется субъектом как переживание удовольствия или неудовольствия (или любые иные изменения его состояния). Так мы переходим от схемы реальности к схеме субстанции, о которой Кант пишет, что она: есть постоянство реального во времени, т.е. представление о нем как субстрате эмпирического определения времени вообще, который, следовательно, сохраняется, тогда как всё остальное меняется. (Проходит не время, а существование изменчивого во времени. Следовательно, времени, которое само остается неизменным и сохраняющимся, соответствует в явлении неизменное в существовании, т.е. субстанция, и только на основе субстанции можно определить последовательность явлений по времени и их одновременное существование.) Всё вышесказанное проливает яркий свет на одну из центральных проблем невроза, возникающих ввиду ошибочного наделения инстанции Я не присущей ей функцией. Невротический субъект отчаянно цепляется за свои невзгоды, смену времен года и настроений, поскольку мнит их основанием постоянства, субстанцией, практически полностью упуская из виду тот основополагающий факт, что это субъект и его время есть постоянство. И именно благодаря постоянству времени, буквально помещенные в него процессы и создают ощущение движения и изменений, но никогда не наоборот. Говоря проще, время не меняется, но всё меняется во времени, благодаря времени (à force de). Это важнейшее открытие нередко совпадает с процессом перехода от жизни в режиме требования к жизни под знаком желания (или сопровождает этот процесс). Когда субъекту удается осознать, что его страдание (реальность которого не подвергается никакому сомнению), в том числе по поводу бессмысленности жизни, служит ему единственно лишь для поддержания ощущения постоянства своей субъективной позиции, тогда как на деле, постоянство субъекта (в отличие от Я) никуда не девается и без страдания, можно говорить о преодолении одного из сложнейших моментов анализа, который является вовсе не горизонтом, а настоящей границей.

Приведи пример Настойчивое требование привести пример регулярно дает о себе знать, когда речь заходит о теории, характеризующейся высокой степенью абстракции. Теория психоанализа в этом смысле не является исключением. Среди лакановских аналитиков можно выделить, как минимум, две основные группы: первая включает ярых противников каких-либо примеров, вторая – напротив, ратует за подкрепление абстракции конкретикой. Попробуем прояснить пример как явление, для чего вновь обратимся к Критике чистого разума Канта. ⬇️ Во введении ко второй книге по трансцендентальной аналитике Кант пишет о природном уме [Mutterwitz], отличительной чертой которого является способность суждения. Mutterwitz по Канту есть "естественный дар, отсутствие которого нельзя восполнить никакой школой". Другими словами, речь идет о способности рассудка, том особом трансцендентальном условии, которое сводится к обладанию понятиями как таковыми, на основе которых может быть реализована способность суждения. По мысли Канта субъект "может иметь в своей голове столь много правил, что сам способен быть хорошим учителем в своей области", но "в применении их [правил] легко может впадать в ошибки" ввиду недостатка или естественной способности суждения (не рассудка!), или опыта реальной деятельности. Таким образом, подсвечивается "единственная, и притом огромная польза примеров": пример должен усиливать способность суждения. Если пример выполняет эту функцию, тогда он является допустимым и даже желательным. Однако рассудку же примеры неизбежно наносят ущерб, т.к., пишет Кант: они лишь редко выполняют условия правила адекватно, к тому же они нередко ослабляют то напряжение рассудка, которое необходимо, чтобы усмотреть правила в общей форме и полноте независимо от частных обстоятельств опыта. Вот почему в этом втором случае пример вынуждает пользоваться правилами в качестве формул, а не в качестве рассудочных основоположений. Говоря проще, пример, который используется субъектом, которому недостает способностей рассудка, оказывается лишь подпоркой для способности суждения, без которых не может обойтись тот, кому недостает этого природного дара. Но если мы всё же сказали, что пример может играть важную роль, как можем мы понять, какой именно пример перед нами? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, нужно понять: является ли приведенный пример исключительно иллюстрацией суждения (и в таком случае примера стоит избегать) или же этот пример представляет собой материал, который можно разложить на составные элементы, соответствующие каждому из рассудочных понятий, которые используются способностью суждения. Не будет неуместным с сожалением отметить, что иллюстративные примеры, завораживающие своей мнимой простотой, стали чрезмерно распространенными в поле современного психоанализа. Их опасность эксплицитна: создавая очаровательную иллюзию понятности, они – порой навсегда – затушевывают тот абсолютный или относительный дефицит способности суждения, обнаружение которого является ключевым как в теоретическом, так и в клиническом отношении.

Звучание и голос Дисклеймер: пост посвящен голосовому объекту и носит сугубо психоаналитический характер (интересно будет аналитикам). Как можно понять идею Лакана о том, что в процессе психоанализа мы имеем дело с изменением Реального под действием Символического? Лакан формулирует эту идею по-разному. К примеру, во II семинаре, он говорит, что в психоанализе речь идет о манипуляции символами с целью решения проблем энергетического характера. Мне кажется, что наиболее точно это проясняется через разработку голосового объекта, что, забегая вперед, станет основой для теории йазыка (lalangue) – том особом измерении языка, пользование которым отсылает к S1, языковой метке субъекта. ⬇️ Снова обращаемся к семинару Тревога, в котором читаем: связь языка со звучанием не простая случайность, звучание не носит характера случайности, напротив, оно инструментально. Что это значит? Возьмем – в качестве упрощенной модели внутреннего уха человека – духовой музыкальный инструмент, то бишь трубку, заполненную пустотой (или пустоту, вокруг которой образуется трубка). Что представляет собой процесс извлечения звука, скажем, из флейты? А точнее: что именно заставляет звучание звучать? Ответ Лакана периода 63 года особенно лаканичен: именно пустота, которая содержится в трубке диктует свою волю резонирующей в ней реальности. На первом этапе и, очень упрощая, можно сказать, что сама структура трубки навязывает воздушному потоку свои свойства, порождая звучание. Таким образом, эта пустота предстает в качестве объекта а, который функционирует здесь в реальной роли посредника. Посредника между телом и тем, с чем это тело сталкивается. Но звучание как таковое еще не является голосом, ведь голос резонирует не просто в пустоте, но в пустоте Другого в собственном смысле слова, т.е. пустоте отсутствия гарантии. Именно голос, причем голос повелительный, измерение которого открывается за счет утяжеления звучания его связью с означающим, голос, направленный на слово, и позволяет истине войти в мир. Истина, говорит Лакан, входит в мир вместе с означающим; она поверяет себя и отсылает себя к себе самой лишь посредством тех откликов, что порождает она в реальном. Человеческий субъект не просто ассимилируется с голосом. Голос инкорпорируется в субъекта, становится заимствованной из внешнего мира, внедренной в тело, инородной погремушкой, которая позволяет ориентироваться в мире Символического. Это и есть то, что позволяет голосу моделировать нашу собственную реальную пустоту. Принципиальная инаковость голоса с одной стороны, со стороны Другого, и телесные эффекты, которые голос оказывает на говорящего субъекта – с другой, и позволяют говорить о том, что даже минимальное, еще далеко не символическое использование языка (lalangue) становится тем, что размечает субъетка, за счет усвоения природы инаковости. P.S. Подумать о разнице звучания и голоса, задаться вопросом, а кому же, всё-таки, этот самый голос принадлежит, может помочь запись оперы Франсиса Пуленка Человеческий голос (La voix humaine / Music by Véronique Gens, Orchestre National de Lille). Ссылка в комментариях.

Тирания Сверх-Я, Сверх-Я культуры и эмансипация желания. Оставаться верным своему желанию — эта расхожая, поскольку опять-таки — манифестная — формулировка Лакана, занимающая центральное место в психоаналитической этике, подобна транспаранту, чуть ли не требованию, призывающему своей кажущейся простотой к буквальной трактовке. Как если бы перед субъектом стояла простая задача: сначала определиться с тем, чего он желает, а затем — сразу и без оглядки — устремиться к вожделенной цели. Думаю, что нет нужды говорить о том, что речь идет о чем-то принципиально ином, а порой и прямо противоположном. В этой заметке мы завершим наш мини-цикл, посвященный инстанции Сверх-Я. Мы вновь обращаемся к тексту Фрейда Неудобство культуры. ⬇️ Мы уже описали чувство вины и его источники, а также набросали план либидинального бюджета инстанции Сверх-Я. Теперь сосредоточимся на том, как именно эта инстанция обнаруживает свою двойственную природу, принуждающую следовать Закону и одновременно нарушать его. Итак, было отмечено, что говорить о совести можно лишь после того, как установлена инстнация Сверх-Я, тогда как сознание виновности возникает раньше Сверх-Я, то есть и раньше совести. Эта виновность — выражение страха перед внешним авторитетом, <...> прямой потомок конфликта между потребностью в его [авторитета] любви и стремлением к удовлетворению влечения, торможение которого порождает склонность к агрессии. Т.о. чувство вины имеет двусоставную природу: вина из страха перед внешним авторитетом и перед авторитетом внутренним. Этим двум компонентам соответствуют и два источника агрессии, поставленные Сверх-Я себе на службу. Однако клинический опыт показывает, что усиление чувства вины и, соответственно, потребности субъекта в наказании, приходит не только при удовлетворении сексуального влечения, но и при его неудовлетворении. Как такое возможно? Можем ли мы объяснить это исключительно тем фактом, что Сверх-Я, как говорилось ранее, не делает различий между побуждением и реальными действиями? Фрейд отвечает, что такое возможно только окольным путем. Запрет, препятствующий эротическому удовлетворению, пробуждает агрессию против этого запрета, а агрессия, в свою очередь, сама должна быть подавлена. Таким образом, родина чувства вины — агрессивные влечения. Из этой логики Фрейд выводит (пускай и в приблизительном виде) формулу: если побуждение подлежит вытеснению, то его либидинозные части превращаются в симптомы, а агрессивные компоненты — в чувство вины. Описанное выше относится к личной истории каждого субъекта, но ни один субъект не существует сам по себе. Субъект — это всегда субъект культуры, а то есть, субъект вины. Сверх-Я культуры ровно так же, как и Сверх-Я субъекта выдвигает свои строгие, идеальные требования, несоблюдение которых карается жестоким образом. Поэтому теперь, зная экономические и динамические принципы Сверх-Я, нам не составляет никакого труда понять, на какую именно мельницу льет воду главный призыв современного мира — "Наслаждайся!!!". В этом пункте мы возвращаемся к обозначенному в самом начале вопросу: что значит оставаться верным своему желанию? Буквальное понимание этой максимы и, следовательно, эмансипация действий, направленных на получение желаемого безотносительно чего-либо, может привести только к трагическому результату: ужесточению Сверх-Я, которое постепенно становится все более и более кровожадным. В этике психоанализа речь идет не о тотальной эмансипации поведения, а об эмансипации субъекта в отношении Сверх-Я. Этому служит реконструкция Идеала-Я и его тонкая регулировка, чем, среди прочего, и занят психоанализ невротического субъекта и что помогает ему распоряжаться своими действиями в отношении желания. Если до анализа между желанием чего-либо и непреодолимым побуждением осуществить это желание устанавливается императивная эквивалентность, то после — субъект получает возможность установить свой собственный закон желания, следовать или не следовать которому он волен выбирать сам.